Шэй подошла к Зейну и продемонстрировала ему драгоценныекамешки в глазах.

— Как думаешь, они мне идут? — спросила она.

— Они тянут на пятьдесят милли-елен,[3]— заверил ее Зейн.

Его заявление потрясло всех.

— Одна милли-елена — это столько красоты, что хватит назапуск одного космического корабля, — объяснил Зейн, и все «кримы»рассмеялись. — Так что пятьдесят — сами понимаете…

Шэй улыбнулась. От похвалы Зейна она раскраснелась, как отшампанского.

Тэлли пыталась расслабиться, но от мысли о том, что за нейслоняется костюмированный чрезвычайник, ей было здорово не по себе. Черезнесколько минут она вышла на балкон большой башни, чтобы подышать прохладнымсвежим воздухом.

К башне было привязано несколько воздушных шаров. Они парилив небе, будто черные луны. «Воздушники», стоявшие в гондоле одного из шаров,стреляли по пассажирам другой гондолы «римскими свечами» и хохотали, когдабезопасное пламя с рокотом летело сквозь ночную тьму. А потом один шар началподниматься, и рев его горелки перекрыл шум бала. Цепь, которой гондолакрепилась к поручню балкона, упала и ударила по башне. Шар поднимался, языкпламени становился все меньше и меньше и наконец совсем исчез вдали. «Если быШэй не познакомила меня с „кримами“, — думала Тэлли, — я бы стала„воздушницей“». «Воздушники» всегда куда-то улетали по ночам и приземлялись вразных местах, а потом вызывали аэромобиль, чтобы тот забрал их откуда-нибудь сдалекой окраины или даже из-за черты города.

Тэлли посмотрела за реку, на темный Уродвилль, и в душе еепочти ничто не всколыхнулось. Это было странно. Несколько месяцев, проведенныхза городом, спутались, перемешались в ее памяти, но зато Тэлли отчетливопомнила, как была уродкой, как любовалась по ночам видом Нью-Красотауна из окнасвоей спальни, как ей до смерти хотелось, чтобы поскорее исполнилосьшестнадцать… Она всегда представляла себя на этой стороне, на какой-нибудьвысокой башне, а вокруг горят фейерверки, со всех сторон — красотки и красавцы,и она сама тоже красавица.

Конечно, Тэлли из тех фантазий чаще всего была одета вбальное платье — а никак не в шерстяной свитер и рабочие штаны, и ее лицо небыло перепачкано грязью. Тэлли прижала пальцем нитку, выбившуюся из вязки, ипожалела о том, что Шэй сегодня нашла в ее гардеробной этот свитер. Тэллихотелось забыть о Дыме насовсем, прогнать бессвязные воспоминания о том, какона бежала, как пряталась, как чувствовала себя предательницей. Она то и делопоглядывала на дверь лифта, опасаясь появления незнакомца в костюмечрезвычайника, и это было очень неприятно. Ей хотелось полностью осесть в этоммире и не дрожать при мысли о том, что он в любой момент может рухнуть.

Может быть, Шэй говорила правду и сегодняшнее голосованиерешит все. «Кримы» представляли собой одну из самых сплоченных группировокНью-Красотауна. Если тебя принимали и ты становился «кримом», ты всегда мограссчитывать на то, что у тебя есть друзья, на веселые вечеринки иувлекательные разговоры. Скоро Тэлли больше не придется ни от кого убегать.

Единственное препятствие заключалось в том, что в «кримы» непринимали тех, кто в пору своего уродства не предавался запрещенным забавам наполную катушку и не мог рассказать ничего о том, как вылезал по ночам из окнаинтерната, как всю ночь летал на скайборде, как удирал из города. «Кримы» быликрасавцами и красотками, не забывающими о своем уродском прошлом ипродолжающими радоваться удачным розыгрышам и хулиганским забавам, которыепо-своему скрашивали жизнь в Уродвилле.

— Сколько бы ты дала за этот вид? — спросил Зейн,незаметно подобравшись к ней.

В старинном черном костюме был особенно заметен его рост,максимальный для красавцев — два метра.

— Сколько бы дала?

— Сто милли-елен? Пятьсот? Может быть, целую елену?

Тэлли вдохнула поглубже, чтобы успокоиться, и посмотрела натемнеющую за деревьями реку.

— Ничего бы не дала. Это ведь Уродвилль, что с неговзять.

Зейн хмыкнул.

— Будет тебе, Тэлли-ва. Не стоит так презирать нашихмаленьких уродливых братцев и сестричек. Они не виноваты в том, что не такиекрасивые, как ты.

Он заботливо убрал за ухо выбившуюся прядь ее волос.

— Я не про них. Про само это место. Уродвилль — этотюрьма.

Сказала и сразу почувствовала, как неуместны здесь такиеслова. Уж слишком они были серьезны для вечеринки.

Но Зейн, похоже, не имел ничего против такого поворотабеседы.

— Ты ведь бежала оттуда, да? — Он осторожно провелрукой по топорщащимся шерстинкам свитера, как делали остальные. — Скажи, вДыме было хоть немножко лучше?

«Интересно, ему нужен правдивый ответ? — задумаласьТэлли. — Как бы не ляпнуть что-нибудь несуразное. Ведь если Зейн решит,что я не гожусь, голоса „против“ посыплются дождем, что бы мне ни обещали Шэй иПерис».

Тэлли посмотрела Зейну в глаза. Они мерцали переливамизолота и отражали огни фейерверков, будто крошечные зеркала. Эти глаза чем-томанили Тэлли. То было не просто обычное волшебство красоты, нет, что-то гораздосерьезнее. И развеселый бал вокруг словно перестал существовать для нее. Зейнвсегда очень внимательно слушал ее рассказы о Дыме. Он уже слышал обо всех ееприключениях, но, похоже, так и не наслушался.

— Я ушла в ночь перед тем, как мне должно былоисполниться шестнадцать, — сказала Тэлли. — Так что сказать, что ябежала из Уродвилля, было бы не совсем правильно.

— Это верно, — согласился Зейн. Он отвел взгляд иосвободил Тэлли от своих чар. — Ты бежала от операции.

— Я пошла за Шэй. Мне пришлось остаться уродкой, чтобынайти ее.

— Чтобы спасти ее, — уточнил Зейн и снова устремилна нее взгляд своих золотых глаз. — Так?

Тэлли осторожно кивнула. От вчерашнего шампанского у нее всееще кружилась голова. А может быть, уже от сегодняшнего.

Она посмотрела на свой опустевший бокал. «Сколько я ужеуспела выпить?»

— Просто я не могла поступить иначе, — сказалаТэлли и тут же поняла, как по-дурацки это прозвучало.

— Чрезвычайные обстоятельства? — спросил Зейн схолодной усмешкой.

Тэлли вздернула брови. Интересно, много ли он успелнатворить, пока был уродцем? О себе Зейн не очень-то распространялся. Хотя онбыл ненамного старше Тэлли, ему, похоже, вообще не пришлось никому доказывать,что он настоящий «крим». Он просто был им.

Несмотря на пластику, сделавшую его губы тонкими, Зейн былочень хорош собой. Черты лица у него были более резкими, чем у большинствакрасавцев, — казалось, врачи, когда лепили его образ, решили взять всесамые предельные значения параметров, оговоренных в инструкциях Комиссиикрасоты. Скулы остро выпирали под кожей, будто наконечники стрел, а когда Зейнудивлялся, его брови выгибались несоразмерно высоко. Тэлли вдруг с пугающейясностью осознала, что если любую из черт лица Зейна сместить хоть на несколькомиллиметров, он будет выглядеть ужасно. Но при этом представить его уродливымона бы ни за что не смогла.